Девятого ноября 1910 года несколько тысяч человек собралось в Ясной Поляне на похороны Льва Толстого. Среди них были местные крестьяне и московские студенты, друзья писателя и поклонники его творчества, а также представители государственных органов и местные полицейские. Последние были направлены в Ясную Поляну властями, которые опасались, что церемония прощания с Толстым выльется в настоящую антиправительственную демонстрацию. Но у повышенного интереса властей существовала и другая причина: это были первые светские похороны знаменитого человека. Они должны были пройти не по православному обряду, без священников и молитв – так пожелал сам Толстой. Несмотря на все тревоги властей, церемония прошла мирно. Толпа, соблюдая полный порядок, с тихим пением проводила от станции до усадьбы гроб Толстого. Выстроившись в очередь, люди молча входили в комнату, где было выставлено для прощания тело; когда же гроб опускали в могилу, все присутствующие благоговейно преклонили колени. Однако же этот последний момент похорон ознаменовался происшествием, обнажившим всю потаенную напряженность и глубокую символичность происходящего. Некий офицер московской полиции, которому было поручено исполнять на похоронах обязанности цензора, в течение всей церемонии дежурил при гробе. Когда вся толпа разом опустилась на колени, остался стоять только один человек – полицейский. При виде такой непочтительности собравшиеся немедленно приструнили полицейского: “Ему закричали: “Полиция, на колени!”, и он покорно опустился рядом с остальными. Иными словами, традиционная иерархия власти в один миг перевернулась с ног на голову.
Смерть и похороны Льва Николаевича Толстого – это уникальный феномен. Предшествовавшая им личная и семейная драма завладела воображением широких масс в России, одновременно возродив интерес к еретической социальной философии Толстого. В предсмертные дни Лев Николаевич попытался на деле привести свою жизнь в соответствие с этическим учением, изложенным в дерзких статьях и книгах, которые он писал в последние годы жизни. В этих произведениях он систематически уничтожал самые фундаменты дворянской семьи, политической системы самодержавного государства и патриархального православия. В подтверждение своих слов, за несколько дней до смерти Толстой покинул семью и дом, чтобы “жить в уединении и тиши последние дни своей жизни”.
Этот его поступок перевернул с ног на голову традиционные отношения между публичной и частной жизнью. То, что традиционно считалось личным и интимным оказалось выставлено напоказ – журналисты регулярно извещали публику о ходе болезни Толстого. Эти репортажи представляли собой проиллюстрированные фотографиями интервью, которые брались у членов семьи, врачей, станционного повара и вообще всякого, располагавшего информацией. При этом супруга Толстого Софья Андреевна, которой по всем правилам полагалось находиться у постели умирающего, вынуждена была черпать сведения о его местонахождении и состоянии из газет. Врачи опасались подпускать к больному родных. На здоровье Льва Николаевича могло пагубно сказаться присутствие людей, от которых он по собственной воле сбежал. Как отметил один из журналистов некоей петербургской газеты: “У Толстого нет личной жизни”. Газеты оплакивали конец частной жизни Толстого еще до того, как наступила его физическая смерть. А потому неудивительно, что и после кончины жизнь писателя продолжала оставаться публичной. После бальзамирования, во всех технических подробностях описанного в прессе, тело было немедленно выставлено на всеобщее обозрение на станции; поглядеть на него стекались толпы людей, в большинстве своем – просто случайные пассажиры следующих через Астапово поездов. Те, кто упустил этот шанс, могли увидеть Толстого в гробу на фотографиях в первой попавшейся газете, вместе с подробной хроникой последних часов его жизни.
Хоть похороны Льва Николаевича и прошли спокойно, без народных волнений, у правительства были все причины ожидать неприятностей. Жизнь уже доказала, что народная любовь к Толстому склонна перерастать в бунтарство: к примеру, в 1901 году, когда писатель был отлучен от церкви, его буквально завалили поздравительными телеграммами; всюду, где бы он ни появлялся, его встречали, как героя. Когда в том же году, уже после отлучения, Толстой заболел и отправился лечиться на юг, правительство обнаружило, что запрет публиковать информацию о его маршруте не в силах предотвратить спонтанных публичных демонстраций в честь писателя. На харьковском вокзале поезд Толстого встречали три тысячи человек. Когда он появился в окне своего купе, толпа разразилась долгими, оглушительными аплодисментами. Вскоре после этого, когда здоровье Толстого резко ухудшилось, и церковь, и государство развернули бурные приготовления. Министерство внутренних дел отдало распоряжение, что все сообщения в прессе о Толстом и его болезни должны сводиться к чисто фактической информации без каких-либо редакционных комментариев. Местная полиция принимала все меры к исполнению распоряжений высшего петербургского начальства, а само начальство разрабатывало план тайной транспортировки тела Толстого и даже устроило предварительную репетицию.
Однако же определить, что делать в случае смерти Льва Николаевича было совсем непросто. Во время его болезни в 1901-1902 гг. Синод решил, что Толстого следует похоронить по христианскому обряду, но с отправлением лишь тех ритуалов, которые предназначены для неверующих. Затем, осознав несовершенство этого плана, церковники решили предпринять все от них зависящее, чтобы Толстой мог быть похоронен как обычный православный. Победоносцев распорядился, чтобы подле умирающего Толстого присутствовал священник, дабы в последнюю минуту склонить писателя к возвращению в лоно православной церкви. Или сфальсифицировать его покаянную исповедь. Рассчитывая, что священника оставят с Толстым наедине, авторы плана предполагали затем сообщить всему миру, что на смертном одре писатель покаялся.
Схожий план попытались осуществить и в 1910 году. Митрополит Антоний послал Толстому личное письмо, умоляя примириться с Богом и Его Церковью, а Синод направил в Астапово нескольких эмиссаров в надежде, что им удастся принести “духовное утешение” умирающему. Но Лев Николаевич умер, так и не примирившись с церковью.
Не удалось воплотить в жизнь и планы Синода относительно похорон. Семья Толстого руководствовалась личной волей покойного и не желала от нее отступать. Во многих аспектах распорядок похорон был даже на руку властям: Льва Николаевича должны были похоронить спустя два дня после смерти в его родовой усадьбе, более чем в дне езды от столицы. Более того, семья писателя заверила полицию, что не позволит превратить похороны в политическую демонстрацию. Несмотря на все это, были приняты серьезные меры предосторожности. Гроб везли в никак не помеченном багажном вагоне особого поезда, а станции, через которые он следовал, оцепляли либо удаляли с них людей. В Ясную Поляну были командированы два офицера московской полиции и опытные специалисты по делам цензуры, которые дежурили около тела Толстого в течение всей церемонии. В последний момент были отменены рейсы поездов, отправлявшиеся в Ясную Поляну в день похорон. Исключением стали два специально назначенных поезда для студентов. Среди тех, кому удалось принять участие в церемонии, большинство составляли студенты из Москвы, местные крестьяне, а также друзья и почитатели писателя, проживавшие вблизи Ясной Поляны.
Церемония вышла скромной, но она показалась современникам поразительной и необычной. По свидетельствам очевидцев, у могилы люди вели себя с крайним благоговением: толпа стояла на коленях преклонив головы и пела вполголоса. Многим показалось, что церемония похорон Толстого, лишенная ритуальных жестов, которые были неотъемлемой частью всех православных похорон, выражала скорбь по писателю с какой-то особенной искренностью. Сын Толстого отмечал: “Для того времени это было непривычно, но я думаю, что отсутствие духовенства только способствовало торжественному настроению большинства прибывших на похороны”.
Прощание с Толстым навело людей на мысли о той высокой простоте, к которой сам писатель стремился и в своих поздних произведениях, и в жизни. Он часто говорил, что хочет “умереть, как крестьянин”. Смерть и похороны Льва Николаевича стали зримым подтверждением его идей и желаний. Толстой был погребен в неукрашенной, никак не отмеченной могиле на тихой парковой аллее. Как отмечали современники, стоя поодаль от толпы, легко можно было представить себе, что здесь хоронят простого крестьянина. Эта атмосфера возникла благодаря стараниям яснополянских крестьян, украсивших дорогу, по которой шла процессия, сосновыми ветками. По сути, крестьяне сыграли в церемонии одну из главных ролей: их первыми, после семьи, допустили проститься с телом, именно они несли гроб, а также огромный транспарант с благодарностью Льву Николаевичу за его доброту. “Неправославный дух” похорон Толстого очень негативно приняли в консервативных кругах общества. Погребальный ритуал должен связывает покойного с обществом, являя собой миг единения, но подобная церемония была воспринята властью как еретическая. Тот факт, что похороны такой важной персоны как Толстой могут пройти без участия церкви, свидетельствовал: русское общество меняется. Петербургской правящей верхушке отчаянно хотелось отвоевать Толстого у народа, пусть даже ценой обмана, чтобы сохранить многовековые ритуалы, которые были для властей залогом нерушимости национальной идентичности в их понимании.
Еще более страшным стало то обстоятельство, что участники гражданской церемонии узурпировали некоторые церковные ритуалы. Ключевую роль в похоронах Толстого сыграло исполнение одного из самых волнующих песнопений традиционной православной заупокойной службы – “Вечной памяти”, хоть официальный церковный канон и не допускал исполнение этого песнопения на похоронах неверующих. В Ясной Поляне хоры пели “Вечную память” снова и снова, всю дорогу от железнодорожной станции до усадьбы, а позднее – в течение всей церемонии похорон. Пение распространилось далеко за пределы Ясной Поляны. Началось оно еще в Астапове в день смерти писателя, на следующее утро было подхвачено на студенческом митинге в Московском университете, а в последующие дни превратилось в главный ритуал гражданских панихид по всей России. Этот обычай оказался столь заразительным, что проник в святая святых Церкви: десятого ноября студенты кишиневской духовной семинарии запели “Вечную память” Толстому после утренней молитвы, а затем потребовали отменить в этот день занятия. В прессе и мемуарах тех времен пение “Вечной памяти” стало символом иконоборческого характера похорон Толстого.
Народные волнения не утихали и после смерти Льва Николаевича. Из полицейских рапортов известно, что еще несколько дней после похорон на могиле собирались люди, иногда произносились революционные речи. В городах же, помимо традиционных литературных вечеров и памятных мероприятий, начались самые значительные со времен революции 1905 года демонстрации в память о Толстом. В университетах всей страны продолжались массовые собрания студентов, кончавшиеся дерзкими уличными демонстрациями и арестами. Начинали размываться границы между публичным поминовением и политической деятельностью: на демонстрациях появились транспаранты с призывами к отмене смертной казни. Заявлялось, что упразднить эту меру наказания – значит наилучшим образом увековечить память Толстого, который был яростным противником казней. В ответ власти поспешили запретить все собрания, связанные с Толстым. В глазах правительства это предложение имело революционную окраску, поскольку вопрос о смертной казни вышел на первый план после революции 1905 года, когда было казнено множество участников восстания.
Газеты и журналы заполнились статьями и письмами, где поднималась одна и та же тема: значение смерти Толстого и феномена гражданских похорон для России. Одни рисовали картину политического хаоса и стремились рассеять возникшую вокруг смерти Толстого харизматическую ауру. Другие подчеркивали искреннюю любовь участников мероприятий к Толстому и восхищались пробуждением политического и нравственного самосознания нации. Смерть Толстого оказала колоссальное влияние на самосознание нации. Проститься с писателем пришли студенты, крестьяне, интеллигенция, горожане – все они собрались вместе, на похороны того, кто вычеркнул сам себя из религиозной жизни. Поскольку церковь и государство утратили свой диктат, церемония превратилась в демократичную процедуру: собравшиеся получили возможность включиться в происходящее, разрабатывая собственные ритуалы. К примеру, на могиле Толстого, согласно его собственной воле, не поставили никакого надгробия, но среди посетителей быстро укоренилась традиция писать эпитафии собственного сочинения на ее ограде. Эти новые ритуалы были привязаны к “толстовским” смыслам и ценностям, вытеснявшим вековые традиции.
